Неточные совпадения
Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная
мать Кити, всегда очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда
по своему положению не ездившая, поехала с
отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.
Это было ему тем более неприятно, что
по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности
по выражению лица
отца и дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о
матери.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его
отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось
по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя.
По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться
матери,
отца, своего рождения.
И там же надписью печальной
Отца и
матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули
отцов и
матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые,
по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых,
по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Отец и
мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества,
по отношению к которому могли говорить «мы».
— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня
отец и
мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
Среди кладбища каменная церковь, с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с
отцом и с
матерью к обедне, когда служились панихиды
по его бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас,
по крайней мере, запереться можно. А то здесь
отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и
мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Зимними вечерами приятно было шагать
по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом,
отец и
мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же? Кого? Все идет
по закону естества. И — в гору идет. Мой
отец бил мою
мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот
матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули
по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот
матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме
отца, а
отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к
отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что
по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти
отцы,
матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как
по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы
матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни
отцу, ни ему самому.
В селе Верхлёве, где
отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с
отцом за географической картой, разбирал
по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с
матерью читал Священную историю, учил басни Крылова и разбирал
по складам же «Телемака».
Бывало и то, что
отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а
мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает
по канве; вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.
Однажды он пропал уже на неделю:
мать выплакала глаза, а
отец ничего — ходит
по саду да курит.
Ребенок видит, что и
отец, и
мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись
по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но
по смерти
отца и
матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна — вещи, купленные и взятые
по настоянию
отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений
матери.
Штольц был немец только вполовину,
по отцу:
мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у
матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их
отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от
отца да из книг.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор,
по словесному завещанию
отца и
матери его, она полная хозяйка.
— Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал
матери, та
отцу, а
отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
Он сказал, что деньги утащил сегодня у
матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от
отца все его,
по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его
матери, а
по наследству от
отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Не говоря о домашних отношениях, в особенности при смерти его
отца, панихидах
по нем, и о том, что
мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением, —
по службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии, избежать которых нельзя было.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к
отцу и
матери, о Косте, который
по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Мать — немка, хоть и говорит с Хиной по-французскому;
отец на дьячка походит, а вот — взять хоть ту же Антониду Ивановну, — какую красоту вырастили!..
— Мой дед
по отцу был Пуцилло, а мой дед
по матери — Маляхинский, — проговорил Альфонс Богданыч.
— Как кто?
По матери у меня остались два племянника Маляхинских, и
по отцу у меня три племянника Пуцилло… Молодые люди отлично кончили курс в высших заведениях и постройкой заводов только отплатили мне за то воспитание, которое я дал им.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято
отцов да
матерей за предрассудок считать, но ведь
по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков
отцов за волосы таскать, да
по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
По отцу сладострастник,
по матери юродивый.
«Благороднейший Кузьма Кузьмич, вероятно, слыхал уже не раз о моих контрах с
отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня
по наследству после родной моей
матери… так как весь город уже трещит об этом… потому что здесь все трещат об том, чего не надо…
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи,
мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору…
Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
Родился я от небогатых родителей — говорю родителей, потому что,
по преданью, кроме
матери, был у меня и
отец.
По этим родственным отношениям три девушки не могли поселиться на общей квартире: у одной
мать была неуживчивого характера; у другой
мать была чиновница и не хотела жить вместе с мужичками, у третьей
отец был пьяница.
Лопуховы бывают в гостях не так часто, почти только у Мерцаловых, да у
матери и
отца Мерцаловой; у этих добрых простых стариков есть множество сыновей, занимающих порядочные должности
по всевозможным ведомствам, и потому в доме стариков, живущих с некоторым изобилием, Вера Павловна видит многоразличное и разнокалиберное общество.
Итак, немедленно
по получении сведения о визите отправлен был
отец объявить дочери, что
мать простила ее и зовет к себе.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом —
мать семейства хороша,
отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить
по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
На диване сидели лица знакомые:
отец,
мать ученика, подле
матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не
по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы такой был народ!
Моя
мать действительно имела много неприятностей. Женщина чрезвычайно добрая, но без твердой воли, она была совершенно подавлена моим
отцом и, как всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию в мелочах и безделицах.
По несчастью, именно в этих мелочах
отец мой был почти всегда прав, и дело оканчивалось его торжеством.
…Куда природа свирепа к лицам. Что и что прочувствовалось в этой груди страдальца прежде, чем он решился своей веревочкой остановить маятник, меривший ему одни оскорбления, одни несчастия. И за что? За то, что
отец был золотушен или
мать лимфатична? Все это так. Но
по какому праву мы требуем справедливости, отчета, причин? — у кого? — у крутящегося урагана жизни?..
Жизнь кузины шла не
по розам.
Матери она лишилась ребенком.
Отец был отчаянный игрок и, как все игроки
по крови, — десять раз был беден, десять раз был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу, на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный брат кузины, очень добрый юноша, шел прямым путем к гибели: девятнадцати лет он уже был более страстный игрок, нежели
отец.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего
отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей
матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Еще когда он посещал университет, умерла у него старуха бабушка, оставив любимцу внуку в наших местах небольшое, но устроенное имение, душ около двухсот. Там он, окончивши курс, и приютился, отказавшись в пользу сестер от своей части в имении
отца и
матери. Приехавши, сделал соседям визиты, заявляя, что ни в казне, ни
по выборам служить не намерен, соперником ни для кого не явится, а будет жить в своем Веригине вольным казаком.
Отец был,
по тогдашнему времени, порядочно образован;
мать — круглая невежда;
отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах,
мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец,
отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как
мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Затем
отец принадлежал к старинному дворянскому роду (Затрапезный — шутка сказать!), а
мать была
по рождению купчиха, при выдаче которой замуж вдобавок не отдали полностью договоренного приданого.
Как ни ревниво, однако ж, ограждал он свое уединение, но совсем уберечься от общения с соседями уже
по тому одному не мог, что поблизости жили его
отец и
мать, которых он обязан был посещать.